Я хочу рассказать вам о моем любимом произведении. Это роман М. Шолохова «Поднятая целина». Я жалею, что познакомилась с этим произведением так поздно, потому что для меня оно открыло новый мир, показало всю сложность жизни тех дней, красоту мира, человеческих чувств, народного слова. Я стала зорче смотреть на людей, открыла для себя, что они не так просты, как могут показаться, когда видишь их, людей с огрубевшими руками и немногословной речью, за тяжелым трудом, на ветрах, под дождем и палящим солнцем. Нет, они наделены и умом и красивыми чувствами. Шолохов помог мне еще больше полюбить родной народ.
Мне очень трудно выразить те чувства, которые возникли во мне во время чтения данного романа. Читая «Поднятую целину», я в прямом смысле слова окунулась в жизнь гремяченцев. Вместе с ними я переживала и боль, и радость, и потери близких, таким образом, они стали для меня близки, как были близки для Шолохова.
На мой взгляд, очень интересно название романа. Целина - это незапаханная, не подвергшаяся обработке земля. «Поднятая» же целина - это вспаханная земля, которая, казалось, никогда не превратится в плодородную землю, которая может дать богатый урожай. Название произведения символично. Эта символичность параллельна сюжету романа. Давыдов - главный герой - приехав в Гремячий Лог, начинает «вспахивать» не только землю, но и жизни людей. А зеленые ростки - это новые люди, которые заново познают жизнь. Но как и на целине попадаются камни, так и в деятельности членов партии, активистов ведется вредительство, террористическая работа Половцева и его окружения. Это не поединок героев, а социальный конфликт, имеющий историческую основу. Потерпели крах авантюрные планы врагов.
Шолохов в этом романе остается строгим историком. Материал в его существенных моментах имеет документальную основу, названы точные даты.
На мой взгляд, характерная особенность сюжета - насыщенность сложными событийными ситуациями, острый драматизм, который смягчается иногда комическими сценам. Таковы бесконечные россказни деда Щукаря о «сурьезных случаях» в его жизни. Что же касается особенности композиции романа, то она заключается в том, что М. Шолохов чередует главы, изображающие процесс коллективизации, с главами, в которых подготавливается мятеж на Дону.
Мне кажется, что все то, что касается сюжета, композиции и языка, достойно уважения и восхищения, так как в романе «Поднятая целина» всего в достатке. И хотя на первый взгляд может показаться, что в романе не хватает описания природы, на самом деле Шолохов раскрывает реальную данность, в самом обыкновенном находит необыкновенное. Вот именно этим и скрашивается эта «нехватка» описания.
Я считаю, что Шолохов - тонкий мастер психологического портрета, он раскрывает душу человека в ее цельности и сложности. Он не боится изобразить и ограниченность своих героев, которая порождена прежними условиями их жизни. Но одновременно и поражает огромным богатством мыслей, чувств, переживаний, которые они несут в себе.
Шолохов показывает бесконечное многообразие человеческих характеров, людских судеб во всей достоверности их индивидуальных особенностей, жизненных красок. Решение судьбы каждого персонажа воспринимается как единственно верное, неизбежное, обусловленное всем развитием характера, хотя бы и изобилующим самыми крутыми поворотами.
Прочитав великолепный, на мой взгляд, роман «Поднятая целина», я была поражена и восхищена простым и понятным языком. Роман изображает одну из эпох ломок общественного уклада, автор сумел посмотреть на жизнь глазами народа. Язык и поведение героев романа, их мысли и чувства типичны для крестьянской массы в эпоху коллективизации. Все это говорит о том, что «Поднятая целина» - подлинно народное произведение. И народ отлично понимает язык этого романа, он живет в нем, потому что это произведение о нем.
Сразу отдал ее в печать, и в 1932 году она вышла в свет.
Сразу же после окончания первой части писатель начал работу над второй частью и завершил работу перед началом Великой Отечественной войны .
Во время бомбежки в 1942 году рукопись была потеряна. К работе над второй частью М. Шолохов приступил повторно уже в начале пятидесятых годов. И вторая часть увидела свет в 1959 году.
В январе 1930 года, вечером появился в хуторе Гремячий Лог есаул Половцев. Заехал на постой к своему бывшему подчиненному Якову Островному.
Сели за стол, выпили, закусили, как положено, и стал Яков жаловаться своему бывшему командиру на новую власть. Дескать, отбирает эта власть все, что наживал он, в общий котел, в колхоз. Человеком, который представлял эту самую новую власть, был Семен Давыдов.
Бывший матрос, слесарил потом на Путиловском заводе, а вот сейчас приехал здесь, в Гремячем Логе проводить коллективизацию. Собрал он гремяченский актив и бедноту.
Все дружно записались в колхоз и начали обсуждать, кого надо раскулачивать. Неумолим был Давыдов ко всем, даже к тем, кто раньше партизанил за красных, как Тит Бородин. Его отговаривали и секретарь партячейки хутора Нагульнов и Разметнов - председатель сельсовета.
Сумел переубедить их Давыдов, и на следующий день началось раскулачивание. Не все хотели идти в колхоз. Были недовольные властью, они собирались секретно и соображали, что же делать дальше, как противостоять коллективизации. Больше там было, конечно, середняков, но приходили и бедняки.
Пришел туда Никита Хопров. Островнов предложил ему принять участие в вооруженном восстании. Хопров отказался, и, между делом поинтересовался, кого это пустил Островнов на постой. Дорого обошелся ему этот вопрос - его с женой убили этой же ночью. Не спустили ему такое бандиты.
Прошла неделя. Состоялось собрание колхозников. На нем председателем избрали Давыдова, а Островнов стал завхозом. Видел Давыдов, что за нелегкое дело он взялся - ох и трудно, очень трудно проходила коллективизация. И скот забивали, лишь бы не сдавать в колхоз, и зерно прятали, чтобы не забрали…
А в это время Половцев и Островнов назначили дату вооруженного восстания и сказали своим подельникам - соседним хуторянам. Но те, находясь под впечатлением от прочитанной статьи Сталина «Головокружение от успехов», отказались воевать. Да и в самом Гремячем почти сотня человек вышли из колхоза. Даже Марина Пояркова - «любушка» Разметнова увезла на свое подворье ранее сданные борону и запашник. Непростыми были взаимоотношения гремячевцев и начальства. Взбунтовался народ, сильно побили Давыдова, потом посбивали амбарные замки и разобрали зерно по своим хозяйствам. Бунт подавили, а Давыдов пообещал амнистию к тем, кого ввели в заблуждение.
А к Островному снова приехал бывший есаул Половцев. Да приехал не один, а с другом - Лятьевским. И остановились, эти двое, скрытно у Островнова. Давыдов в это время оставил хозяйство на Разметнова, а сам поехал помогать во вторую бригаду. Не ладилось что-то там с парами. Как-то на рассвете прискакал к стану человек незнакомый. Велел разбудить Давыдова. Районное начальство самолично пожаловало - Нестеренко. Недавно он был назначен секретарем райкома. Проверил он работу колхозников, поговорил о делах колхозных, выказал свое неудовольствие по поводу упущений Давыдова.
Накануне вечером стреляли в Нагульнова. Стрелявшего не нашли, но Макар вычислил, что это был Тимофей Рваный. Устроил он засаду у дома любовницы Тимофея - Лукерьи - и через три дня убил появившегося там бандита. В это время в Гремячем появились два сотрудника ОГПУ. Говорили всем, что приехали заготавливать скот. Разметнову они сказали, что ищут Половцева - есаула белой армии, который является опаснейшим врагом. И по их предположениям этот человек прячется сейчас именно в Гремячем. Вычислили бандиты обоих «заготовителей» и убили их через два дня на дороге.
Давыдов, Разметнов и Нагульнов наблюдали за всеми людьми, у которых эти «заготовители» скупали скот, и вышли на Островнова. Составили план захвата бандитов. Нагульнов и Давыдов решили ворваться через дверь. Но выстрелить не успели. Вышибленная дверь упала, и раздался взрыв гранаты. И тут же начал строчить пулемет. Нагульнов погиб на месте, Давыдов, изрешеченный пулеметной очередью умер следующей ночью. Человека, пытавшегося бежать из осажденного дома, убил Андрей Разметнов.
И несколько слов в заключение. Сотрудники ОГПУ в человеке, которого убил Разметнов, опознали Лятьевского. Половцева же арестовали через три недели под Ташкентом. Всего обезвредили заговорщиков больше, чем 600 человек…
Цитата сообщения Михаил Шолохов как зеркало русской коллективизации
В 1990 году в 25-м номере "Огонька" вышла большая статья Ирины Коноваловой "Михаил Шолохов как зеркало русской коллективизации". Она произвела на меня колоссальное впечатление, заставив взглянуть по-новому на многие с детства привычные вещи, ставшие для целых поколений неоспоримыми догмами.
За прошедшие четверть века имя автора я прочно забыл, и мне стоило немалых трудов составить результативный запрос в Google. Нашел-таки. И теперь узнал, что Ирина Коновалова в ту пору была штатным сотрудником редакции журнала "Сельская жизнь", так что обвинять ее в дилетантстве и незнании вопроса может только идиот или лицемерный негодяй.
Предлагаю вашему вниманию в продолжение "шолоховской" темы. Напоминаю: написано хоть и в Перестройку, но все еще при советской власти, с невыветрившейся привычкой к обязательным реверансам в ее сторону, самоцензуре и спинномозговым страхом перед КГБ.
Сначала книгу "Поднятая целина" читали почти как пособие по классовой борьбе и коллективизации, не ставя под сомнение ни её реализм, ни идейную направленность. Достаточно того, что в центре романа были большевики, а уж правы они или нет, справедливо ли и перспективно их дело - определяли для читателя не писатель и не сам роман, а окружающая жизнь и установки партии. Насколько примитивная, настолько же и мощная новая мифология не только не позволяла широкой аудитории различать оттенки многообразной действительности, но и заставляла легко и убеждённо воспринимать чёрное как белое и наоборот. Кулак - вредитель, интеллигент - подозрительный тип, человек в галстуке - мещанин... Подобные стереотипы резко преломляли отношение к жизни и к литературе.
Позднее роман стал почти учебником истории, своеобразным первоисточником, из которого узнавали о коллективизации и её коллизиях, основываясь, увы, на тех же стереотипах.
В самое последнее время, когда мы начали отказываться от прежних догм и стереотипов, когда на нас хлынул буквально потоп фактов, документов, свидетельств разных периодов отечественной истории, возник парадокс - расхожим стало мнение: всё было не так, как писал Шолохов. Слишком знакомым кажется роман, чтобы перепроверять это мнение. Но всё же спросим себя: не так писал Шолохов или не так мы его читали? О чём же его роман, что хотел показать сам писатель, как относился к происходящему, к своим персонажам?
Пожалуй, самый колоритный образ в "Поднятой целине" - Макар Нагульнов, секретарь Гремяченской ячейки. Мы любили Нагульнова всей душой, сильнее даже, чем душку Давыдова. Мы любили его за то, что он старый член партии, бывший красный партизан, орденоносец-краснознаменец, за то, что он честный, бескорыстный, бескомпромиссный боец революции, бесконечно преданный её идеалам. За это прощали Макару "некоторые перегибы". Говоря словами Давыдова, "путаник, но ведь страшно свой же!". Вот главное: мы были с Нагульновым свои, в одном окопе, и он, отдавший все силы и саму жизнь за наше общее дело, был для нас героем.
Сегодня, когда так стремительно изменилась вдруг вся жизненная система координат, мы с Нагульновым оказались едва ли не по разные стороны баррикад. Мы взглянули на него с новой, с противоположной точки зрения и ужаснулись: да ведь он экстремист, жестокий, страшный тип! Ему ничего не стоит ударить человека, под дулом нагана добиться у него ложного оговора, выудить расписку, арестовать невинного, совершить самосуд. А как убеждает он Давыдова насчёт владельцев личного скота: "Режут скотину, гады! Готовы в три горла жрать, лишь бы в колхоз не сдавать. Я вот что предлагаю: нынче же вынести собранием ходатайство, чтобы злостных резаков расстрелять!.. На чём будем сеять, ежели не вступившие в колхоз быков перережут?.. Сёма! Жаль ты моя! Чего у тебя мозга такая ленивая?.. Ить пропадём мы, ежели с посевом не управимся!.. Надо беспременно расстрелять двоих-троих гадов за скотину!" Ничего себе! Да ведь и расстреляет хозяина коровы за то, что тот посмел собственной живностью распорядиться по своему усмотрению, и оправдает произвол интересами дела. Этот абстрактный гуманист будет убиваться: "В сердце кровя сохнут, как вздумаешь о наших родных братьях, над какими... буржуи измываются". Однако жалость, проявленная Размётновым к конкретным малым ребятишкам раскулаченного Гаева, которых в январскую стужу вышвырнули из дома, доводит его до истерики: "Как служишь революции? Жа-ле-е-ешь? Да я... тысячи станови зараз дедов, детишек, баб... Да скажи мне, что надо их в распыл... Для революции надо... Я их из пулемёта... всех порежу!"
Но в 1930-м не слышно команд "порезать всех из пулемёта", борьба "за идею" ведётся иными методами. Да и установка на мировую революцию устарела - идёт "строительство социализма в отдельно взятой странеё. И сорокалетний партизан ищет себе применение, превращая в поле битвы любую хозяйственную кампанию. Благо они действительно напоминают боевые действия. Когда же наган неуместен, становится лишним и Нагульнов. Он изнывает от бездействия, болтается по роману, то скупая хуторских петухов и устраивая "небесные хоралы", то философствуя ночами со Щукарём, то зубря английские слова. Пытается помогать председателю колхоза по хозяйству, но он к этому не приспособлен. Ему скучно. И Шолохов, сжалившись, убивает его.
Да, мы любили Нагульнова. Теперь впору ужасаться. Но ведь Шолохов с самого начала не идеализировал его, не любовался им, ничуть не приукрашивал - оставил таким страшным и одновременно убогим, какими и были Нагульновы в действительности. Готовые бросить в жертву абстрактной идее весь мир, сами они оказались её первыми жертвами.
Нет у Нагульнова ни своего уютного гнезда, ни родных, ни привязанностей, ни детей. Хуторяне с опаской сторонятся его, товарищи по партии считают чудаком, единственный собеседник его и родственная душа - дед Щукарь.
В сущности, до предела схематичный образ секретаря партийной ячейки - это олицетворение раздетой до неприличия казарменно-коммунистической идеи. Нет, не может нормальный человек выдержать проверку этим непосильным грузом. Потому и Нагульнов у Шолохова одинокий, ущербный, глубоко страдающий от своего добровольного аскетизма. Контуженый рыцарь революции. Не потому ли мы сочувствовали ему, что сами были сильно контужены красной идеей?
Для представителя Советской власти Андрея Размётнова не находит Шолохов ни героических, ни трагических красок. Тут тем более не может быть и речи об идеализации - образ председателя сельсовета беспощадно реалистичен, узнаваем даже в сегодняшних его преемниках. Легковесный, никчёмный человек, поставленный у власти, по своей природе неспособен быть устроителем новой жизни.
Хозяином он отроду не бывал. Когда в 1913-м двадцатитрёхлетним уже женатым казаком, не обременённым детьми, уходил он на службу, то "не только коня, - и полагающееся казаку обмундирование не на что было ему купить". Овдовевший Размётнов сошёлся, вернувшись с гражданской, с Мариной Поярковой, тоже вдовой. Андрей крыл ей хату чаканом, она зазвала его вечером в хату, угостила, поднесла стаканчик и сама предложила переночевать. "Уже перед зарёй она спросила: - Придёшь завтра хату докрывать?.. Не ходи... Ну, уж какой из тебя крыльщик! Дед Щукарь лучше тебя кроет, - и громко засмеялась: - Нарочно тебя покликала!.. Чем же, окромя, примануть? То-то ты мне убытку наделал! Хату всё одно надо перекрывать под корешок". Через два дня хату перекрывал дед Щукарь, "хуля перед хозяйкой никудышную работу Андрея". Люмпен Щукарь рукастей Андрея - и добавить к этому нечего.
Но вот он выбился в начальство, и казаки пеняют ему в ссоре: "В сапогах зиму и лето ходишь, а нам и на чирики товару нету!.. Комиссаром стал!.. Наел мурло..." Андрюшка гуляет по хутору "с уверенной ухмылкой, поигрывавшей в злобноватых его глазах", и грозится: "Мы им рога посвернём! Все будут в колхозе". Однако даже Нагульнову надоели его болтовня и безделье: "Почему же ты фуражечку на бочок сдвинешь и по целым дням сиднем сидишь в своём Совете, либо замызганную свою портфелю зажмёшь под мышкой и таскаешь по хутору, как неприкаянный? Что, секретарь твой не сумеет какую-нибудь справку о семейном положении выдать?"
Хуторяне не выказывают представителю власти никакого почтения, по-прежнему кличут Андрюшкой и понимают насквозь: "Андрюшка Размётнов - этот рыском живёт, внатруску, лишнего не перебежит и не переступит, пока ему кнута не покажешь... Значит, что ему остаётся делать при его атаманском звании? Руки в бока - и распоряжаться, шуметь, бестолочь устраивать, под ногами у людей путается..."
Скажите, ну какая из Андрюшки власть? Добрые люди никогда не отдали бы за него свои голоса, и будь выборы хоть чуть демократичнее, не видать ему должности председателя Совета. Но именно такая, картонная, декоративная Советская власть и такие марионетки Размётновы устраивали власть подлинную. И лишь сравнительно недавно этой незадачливой чиновничьей братии вышел срок.
Рабочий Давыдов. Он, конечно, главное действующее лицо уже потому, что приезжает он в Гремячий Лог - действие начинается, погибает - роман окончен. Именно Давыдов традиционно воспринимался как безусловно положительная фигура. Может быть, таким и хотел представить нам его Шолохов? Что-то не похоже. Иначе зачем бы он стал сообщать нам о герое такие неприглядные подробности?..
У Семёна щербина во рту - зуба лишился по пьяному делу. Татуированная грудь. Татуировка сентиментальная и невинная, но на животе... Позвольте, но это-то уж зачем сообщать?.. Однако писателю виднее: "В годы гражданской войны молодой, двадцатилетний матрос Давыдов однажды смертельно напился. В кубрике миноносца ему поднесли ещё стакан спирта. Он без сознания лежал на нижней койке, в одних трусах, а два пьяных дружка с соседнего тральщика - мастера татуировки - трудились над Давыдовым, изощряя в непристойности свою разнузданную пьяную фантазию..." Ладно, с кем не бывает. Ну ещё картишками увлекался, особенно игрой в очко, - молодость, знаете ли... И то, что теперь, уже будучи 35-летним человеком, герой книги в руки не берёт, тоже несущественно - эка невидаль! Настораживают более прозаические обстоятельства.
Почему, к примеру, в январскую стужу человек одет в поношенное пальтецо, кепчонку и старенькие скороходовские ботинки, а весь багаж его при переезде по новому месту работы составляют две смены белья, носки и костюм? Что это может означать? Ведь человек-то уже девять лет трудится слесарем на Краснопутиловском заводе - завидное место и солидный заработок. Большая семья? Нет, он одинокий. Почему так: мужик до тридцати лет болтается неженатым? Или порченый? Или роковая любовь? Да какая там любовь! "Были короткие связи со случайными женщинами, никого и ни к чему не обязывающие, только и всего... Кроличья любовь!" Где же это видано, чтобы заставлять положительного героя так срамиться перед читателем: "Чтобы поскорей забыть неприятное, он в смятении поспешно закуривал новую папиросу, думал: "...Ничего себе, достойно прожил с женщинами, не хуже любого пса!""
Нет, это кто хотите, но только не герой - легкомысленный тип какой-то. И зачем спровадил его Шолохов в деревню - в завклубы, что ли? Нет, это не Шолохов его направил, а партия. И не завклубом, а председателем колхоза. Он, видать, знаток? Казаки оценили это в первый же день: "Товарищ уполномоченный в сельском хозяйстве мало понимает, за плугом он, кубыть, не ходил по своей рабочей жизни и, небось, к быку не знает с какой стороны надо зайтить", - деликатно замечают ему.
Сосватают вот этакого втёмную, а он возьми да и начни тут же с парторговой женой амурничать. Подобного сатирического треугольника не сыскать во всей советской литературе. И антисоветской. Чтобы председатель колхоза загулял с женой партийного вожака, да чтобы оба они сохли по такой-то пустой, взбалмошной, капризной бездельнице Лушке, да чтобы этот треугольник разрешили не мужики, а она сама, предпочтя им обоим кулацкого сынка, развенчав их идейную, а заодно и мужскую мощь... - после такой карикатуры взаимоотношения героя с писателем и вовсе не укладываются в схему "кумир - обожатель".
"Меня послала к вам наша Коммунистическая партия и рабочий класс, - объявляет Давыдов собранию бедноты цель своего прибытия, - чтобы помочь вам организовать колхоз и уничтожить кулака как общего нашего кровососа". Видимо, "кровосос" вконец разоряет страну? Нет, как раз "кулака терпели мы из нужды: он хлеба больше, чем колхозы, давал", - признаёт Давыдов. Так за что же? А за то, что в стране трудности с хлебом, а гегемон кушать хочет. "С хлебом трудности оттого, что кулак его гноит в земле, у него с боем хлеб приходится брать!" - вторит пропагандистским уткам Давыдов. Но если кулака уничтожить, он же хлеб вовсе перестанет производить - где же логика? Притом "кровососов" в Гремячем Логу несколько, а середняков двести - почему же Давыдов уверен, что "середняцко-бедняцким хлебом Советский Союз не прокормишь"?
Простим малообразованному балтийцу, что он не ведает истинных возможностей земли и тех, кто на ней живёт. Но не простится тем, кто вбил ему в голову преступную ложь и сделал посланцем беды.
Давыдов чувствует себя в деревне едва ли не благодетелем. "Надо больше сеять", - с классовым превосходством учит он жить "тёмного мужика". "Партия предусматривает сплошную коллективизацию, чтобы трактором зацепить и вывести вас из нужды... Пятьсот миллионов целковых дают колхозам на поправку, это как?" Да вот так: сколько есть у нас нынче земли - перепахали и засеяли; тракторов выпускаем больше всех в мире, подачками попрекаем крестьянина с каждой трибуны... Теперь, как та старуха у разбитого корыта, вздыхаем о несбыточной малости: хозяина бы вернуть.
Простите, а хозяин - это кто? Неужто... Но сперва давайте разберёмся с теми, кто не хозяева. Размётнов с Нагульновым - не хозяева, это точно: один по бездарности, второй - из идейных соображений. Давыдов тоже определённо не хозяин. И не будет им никогда. Во-первых, хозяин - это человек особенный, это талант, которого по всем признакам питерский посланец лишён. А во-вторых, и это главное, не затем его партия в деревню послала, чтобы он тут хозяином стал. Не затем партия начала коллективизацию, чтобы мелких хозяйчиков сорганизовать в мощных коллективных хозяев-собственников, чтобы из мелкотоварной рыночной стихии возник рынок крупных самостоятельных производителей. Давыдов призван, а точнее, пожертвован, чтобы создавать принципиально иную, плановую экономику и послужить в административно-командной системе надёжным винтиком. Давыдов как раз соответствовал целям и задачам текущего момента. Именно железная партийная дисциплина нашей сплошь партийной председательской гильдии являлась и поныне остаётся той арматурой, на которой держится система.
При первом же знакомстве секретарь райкома потребует от него "ежедневно коннонарочным сводки слать" и, поставив задачу - "гнать вверх до ста процентов коллективизации", скажет сакраментальное: "По проценту и будем расценивать твою работу". Знакомься, Давыдов, это теперь твои божки: План, Вал, Процент, Отчётность. "Смотри, Давыдов! Невыполнение важнейшей директивы райкома повлечёт за собой весьма неприятные для тебя оргвыводы!" - стращает его секретарь райкома. "Семфонд должен быть создан ещё к первому февраля, а ты..." Давыдов поначалу вздумает брыкаться: "А я его создам к пятнадцатому, факт! Ведь не в феврале же сеять будем?", но потом попривыкнет к хомуту, разберётся, что не он здесь хозяин.
Сегодня век колхозных дилетантов-службистов на исходе. Как только откроются двери в рынок, Давыдовы окажутся не у дел. Их система рухнет.
Обманутое поколение - даже сегодня, когда мы знаем о них правду, эти романтики вызывают сочувствие. Неоднозначно отношение к ним и Шолохова: казалось бы, тем, что уготовил для главных героев совершенно не героическую смерть, писатель уже вынес им окончательный приговор, но тут же следует знаменитое признание: "Вот и отпели донские соловьи дорогим моему сердцу Давыдову и Нагульнову..." - выходит, он-таки их любил? Ну на то и настоящий писатель, чтобы всякого своего героя любить, как дитя. И уж так заведено в добропорядочных семьях, что больных, увечных, несчастных детей любят и балуют куда больше, чем здоровых.
Итак, гремяченские коммунисты не хозяева и хозяевами не станут. Впрочем, и не рвутся - они главные устроители, администраторы. Ну а те, к кому по приезде обращается с пламенной речью Давыдов - 32 человека, - гремяченский актив и беднота? Нет, на них надежда хлипкая. Посудите: из 230 примерно дворов к 1930 году лишь эти и остались в хуторе при прежних нищенских обстоятельствах. За тринадцать лет новой власти только у них ещё не нажито ничего - ничего, чему они были бы хозяевами. Восемнадцать таких-то состоят в товариществе по совместной обработке земли, о котором Нагульнов говорит: "Это есть одно измывание над коллективизацией и голый убыток Советской власти... Они кредиты берут, но отдать их не смогут и за долгий срок. Зараз объясню - почему: будь у них трактор, - другой разговор, но трактор им не дали, а на быках не скоро разбогатеешь. Ещё скажу, что они порченую ведут политику, и я их давно бы разогнал за то, что они подлегли под Советскую власть, как куршивый телёнок, сосать - сосут, а росту ихнего нету. И есть такие промеж них мнения: "Э, да нам всё равно дадут! А брать с нас за долги нечего". Отсюда у них развал в дисциплине, и ТОЗ этот завтра будет упокойником". Нет, трактором подобные ТОЗы, с их иждивенческими настроениями, не вытянуть. Однако и погибнуть мы им не дадим. И они, только уже в образе убыточных колхозов, за пятьдесят лет так "подлягут под Советскую власть" и так привыкнут качать средства и права, что не только разогнать их, как предлагал Макар, но и обнести их общественной ложкой нынче не моги.
Понятно, что середняки не желают с бедняками смешиваться: "Я буду стараться в колхозе, а другой, вот как наш Колыба, будет на борозде спать. Хоть и говорит Советская власть, что лодырей из бедноты нету, что это кулаки выдумали, но это неправда. Колыба всю жизню на пече лежал. Весь хутор знает, как он одну зиму на пече так-то спасался, ноги к двери протянул. К утру ноги у него инеем оделись, а бок на кирпичине сжёг. Значится, человек до того обленился, что с печки и по надобности до ветру встать не могёт. Как я с таким буду работать? Не подписуюсь на колхоз!"...
Академик ВАСХНИЛ В. А. Тихонов, комментируя недавно в печати социологическое обследование современной деревни, особо выделил такую группу: "20 процентов не работают ни при какой системе. Они были и раньше - Щукари, Якуши Ротастенькие, - но Советская власть социальным иждивенчеством создала для них исключительно благоприятные условия".
Конечно, в Гремяченском ТОЗе не сплошь люмпены, есть там и старательные, как Ушаков и Любишкин, работники. Однако исполнительный работник ещё не есть хозяин. И вовсе не потому, что у одного что-то нажито, а у другого нет. Одно то, что человек наживает, приумножает и бережёт собственность, вызывает у Любишкина такую же, как у Нагульнова, оголтелую враждебность к любому. Даже к бывшему бедняку и своему товарищу Титу Бородину, историю которого Нагульнов рассказывает Давыдову на собрании бедноты:
"Этот Бородин... в восемнадцатом году добровольно ушёл в Красную гвардию. Будучи бедняцкого рода, сражался стойко. Имеет раны и отличие - серебряные часы за революционное прохождение... И ты понимаешь, товарищ рабочий, как он нам сердце полоснул? Зубами, как кобель в падлу, вцепился в хозяйство, возвернувшись домой... И начал богатеть, несмотря на наши предупреждения. Работал день и ночь, оброс весь дикой шерстью, в одних холстинных штанах зиму и лето исхаживал. Нажил три пары быков и грызь от тяжёлого подъёма разных тяжестев, и всё ему было мало! Начал нанимать работников, по два, по три. Нажил мельницу-ветрянку, а потом купил пятисильный паровой двигатель и начал ладить маслобойку, скотиной переторговывать. Сам, бывало, плохо жрёт и работников голодом морит, хоть и работают они двадцать часов в сутки да за ночь встают раз по пять коням подмешивать, скотине метать. Мы вызывали его неоднократно на ячейку и в Совет, стыдили страшным стыдом, говорили: "Брось, Тит, не становись нашей дорогой Советской власти поперёк путя!.." Нагульнов вздохнул и развёл руками. - Что можно сделать, раз человек осатанел? Видим, поедает его собственность! Опять его призовём.., уговариваем, грозим, что в землю затопчем его, раз он становится поперёк путя, делается буржуем и не хочет дожидаться мировой революции... И мы его лишили голосу гражданства. Он было помыкнулся туда и сюда, бумажки писал в край и в Москву. Но я так понимаю, что в центральных учреждениях сидят на главных постах старые революционеры и они понимают: раз предал, - значит, враг, и никакой тебе пощады!"
Конечно, писатель не в силах изменить эту коллизию. Однако он даёт такую убийственную отповедь устроителям новой жизни и так нарочито искусственно пристёгивает её к сюжету, что не остаётся сомнений, на чьей стороне его пристрастия и сама истина. "Ну он, то есть Титок, нам отвечает: "Я сполняю приказ Советской власти, увеличиваю посев. А работников имею по закону... Я был ничем и стал всем, всё у меня есть, за это я и воевал. Да и Советская власть не на вас, мол, держится. Я своими руками даю ей что жевать, а вы - портфельщики, я вас в упор не вижу".
Приятно, однако, повстречаться с таким неординарным человеком. Его осмысленные поступки, логичные рассуждения, его деловая хватка и даже лексикон выдают в нём человека совсем иного, качественно отличного не только от Щукарей, но и от Ушаковых и Любишкиных. Это хозяин.
В то время как Бородин старается "из ничего стать всем", Любишкину требуется поводырь: "Я сам до колхозного переворота думал Калинину письмо написать, чтобы помогли хлеборобам начинать какую-то новую жизню. А то первые годы, как при старом режиме, - плати налоги, живи как знаешь. А РКП для чего? Ну, завоевали, а потом что?"... В то время, как Любишкин с Ушаковым оправдывают свою нищету многодетностью и нехваткой рабочих рук, в хуторе крепнут хозяйствами кулак Гаев, у которого одиннадцать детей, Фрол Дамасков - "маленький тщедушный старичишка", единственная опора которого в двадцатидвухлетнем сыне, и даже вдовая пожилая уже Марина Пояркова... Хозяева собираются силами в машинном товариществе вокруг Фро’лова двигателя, а Любишкин проедает свой ТОЗ, жадно косится на чужое и торжествует наконец: "Двигатель-то у вас в прошлом году отняли. А зараз мы и Фрола твоего растребушили с огнём и дымом!"... Ну и отняли, ну и растребушили - ну и что? Фрол-то минувшим летом не захотел отдать хлеб, у него силой отняли и штраф ему присудили, а он... "Он опять на энтот год будет Фролом Игнатичем! А весной опять придёт меня наймать!" - недоумевает возмущённый Любишкин, и вот этого ему решительно не понять: "...Всё разговоры, да разговоры "кулака уничтожить", а он растёт из года в год, как лопух, и солнце нам застит".
Так и водит перед нами Шолохов этого Любишкина, как сомка на удочке, так и демонстрирует со всех сторон лучшего в хуторе наёмного работника. Пока мы не уясним крепко, что даже старательному работнику до настоящего хозяина - как до Луны. "Отдайте нам его машины, его быков, силу его отдайте, тогда будет наше равенство!" - не унимается Любишкин, наивно полагая, что, завладев чужим добром, он автоматически станет сильным, талантливым, предприимчивым культурным хозяином, - он и Давыдова сразу принял душой потому, что почуял в нём своего союзника. Ведь тот, не смущаясь, объявляет, что прибыл сперва учинить разбой, а потом из награбленного собирать колхоз: "В этом и есть политика нашей партии!.. Уничтожить кулака как класс, имущество его отдать колхозам, факт!"
Но подобный "факт" уже имел место в семнадцатом: отобрали и разделили - что ж, разбогатели? Нет, проели до дна, снова кушать охота. Хлеб нужен теперь же, а обещанных тракторов ещё ждать и ждать - чем же вооружить будущих колхозников? "Кулаков громить ведите!" - возбуждённо вторит Давыдову гремяченский актив и беднота, сразу оценив цели и задачи момента. Снова отнимем и проедим, жаль, "кровососов" маловато. Ничего, зато уж потом двинем широким фронтом на середняка, тем более этому ещё не вполне окрепшему хозяину загодя приклеен соответствующий ярлык "подкулачника".
Разбой в "Поднятой целине", надо сказать, описан преобычный, вызывающий у нормального человека, как и положено, возмущение и гнев. Грабители тоже рядовые: жадные до мелочности, развязные, безжалостные, упоённые превосходством силы. Но что касается "кровососов", их поведение никак не соответствует ситуации - они не взывают о снисхождении, не валяются в ногах, не юлят, выдабриваясь.
И особым покровительством Шолохова пользуется Бородин. По Титку уже скучает ГПУ, ну так пусть он хоть на словах разочтётся с "товарищами", понасмешничает, играя "острыми, как у хоря, но весёлыми глазами": "Имущество забираете, да ещё отрез последний? Кулак должен быть с отрезом, так про него в газетах пишут. Беспременно чтобы с отрезом. Я, может, им хлеб насущный добывать буду, а? Селькоры мне без надобностев..."
Ну, Титок! Как он это тонко, особенно, - кто понимает - про селькоров! До боли жалко терять таких-то людей. Ладно хоть Шолохов позволяет ему вдоволь покуражиться над Нагульновым и даже напоследок садануть пару раз по голове железной занозой самого зачинщика Давыдова, уронив его пролетарскую гордость.
Ну а как же защищаться жертвам произвола? Тимофей Дамасков, к примеру, рванул в город к прокурору - права качать, но, вернувшись, "рассказывал о том, как сурово встретил его прокурор, как хотел вместо рассмотрения жалобы арестовать его и отправить обратно в район". Прокурор, безусловно, понимает, что в Гремячем творится беззаконие. Но, как юрист, прокурор знает также, что в стране давно правит не закон, а партийная диктатура.
Закон безмолвствует - значит, произвол санкционирован свыше. Как сообщает нам Шолохов в самом начале романа, в 1930 году правоохранительные, карательные органы, армия, огромный аппарат были в непосредственном подчинении мощного ареопага. Прибывший из Ленинграда Давыдов задаётся философским вопросом: раз в "Правде" опубликована речь Сталина, в которой вождь даёт директиву "повести решительное наступление на кулачество, сломить его сопротивление, ликвидировать его как класс...", "почему нельзя совсем его - к ногтю?". Секретарь райкома, отчаявшись убедить Давыдова, что таким манером можно спугнуть середняка, режет ему напрямую, как коммунист коммунисту: "Да уж будь спокоен! Если бы необходима и своевременна была такая мера, крайком прямо приказал бы нам: "Уничтожить кулака!.." И по-жа-луй-ста! В два счёта. Милиция, весь аппарат к вашим услугам...".
Морально-нравственное убожество этих "пламенных революционеров" показано тут, конечно, в обнажённом варианте. Но главное, дана точка отсчёта абсолютного бесправия личности, социальных групп и даже целых классов перед тоталитарной системой, с одной стороны, а с другой - самодурство и всевластие системы, не оставляющей ни малейшей надежды жертвам её на защиту и справедливость.
Так же, как чистейшим произволом явилось раскулачивание, вне всяких норм морали и права осуществлялась проводимая параллельно коллективизация. Запуганные безнаказанностью бедняцкого актива, возглавляемого коммунистами, середняки идут в колхоз из страха стать очередной жертвой новой власти. Нагульнов признаётся: "Я за колхоз как агитировал? А вот как: кое-кому из наших злодеев, хотя они и середняки числются, прямо говорил: "Не идёшь в колхоз? Ты, значится, против Советской власти? В девятнадцатом году с нами бился, супротивничал, и зараз против? Ну, тогда и от меня - миру не жди. Я тебя, гада, так гробану, что всем чертям муторно станет!" Говорил я так? Говорил! И даже наганом по столу постукивал. Не отрицаюсь!"
После выхода в "Правде" известной статьи Сталина "Головокружение от успехов" люди, было, поверили, что "активистам" дан отбой и насилие прекратится, рванулись на волю, за одну только неделю из колхоза вышло около ста хозяйств. Однако свобода обернулась издевательской насмешкой: их выпустили, что называется, нагишом.
Даже Нагульнов, ещё пару месяцев назад предлагавший расстреливать "резаков", возмущается: "...Почему выходцам не приказано было возвращать скот? Это не есть принудительная коллективизация? Она самая! Вышли люди из колхоза, а им ни скота, ни инструмента не дают. Ясное дело: жить ему не при чём, деваться некуда, он опять и лезет в колхоз. Пищит, а лезет".
Так ломали, насиловали и укрощали хозяина.
Я знаю, что не все считают корректным говорить об утраченном чувстве хозяина с высоты современного опыта. Теперь, мол, когда эта категория снова в ходу, легко осуждать тех, кто уничтожал элиту крестьянства. Но они же, мол, не знали, что это элита, у них была иная иерархия ценностей, в которой хозяину не нашлось места.
Неправда. Хоть в "светлом будущем" для хозяина действительно не отводилось социальной ниши, однако, как и в любые времена, при новой власти цену хозяину знали. И не случайно назвать эту высокую цену в "Поднятой целине" писатель заставляет могильщиков хозяина. Распекая незадачливых ТОЗовцев, Размётнов ни с того ни с сего вдруг восхищённо ахает: "Им бы в председатели Якова Лукича Островнова. Вон - голова! Пшеницу новую из Краснодара выписывал мелонопусой породы - в любой суховей выстаивает, снег постоянно задерживает на пашнях, урожай у него всегда лучше. Скотину развёл породную. Хоть он трошки и кряхтит, как мы его налогом придавим, а хозяин хороший, похвальный лист имеет". А буквально через неделю-другую, пригласив Якова Лукича (и всегда-то и для всех он исключительно Яков Лукич) на должность колхозного завхоза, Давыдов выходит от него с пачкой агрономических журналов под мышкой, довольный результатами посещения и ещё более убеждённый в полезности Островнова. "Вот с такими бы можно в год перевернуть деревню! Умный мужик, дьявол, начитанный. А как он знает хозяйство и землю! Вот это квалификация!"
Ну, слава Богу, разглядели золотничок. Однако "устроители" не понимают, что такие-то золотнички в шлаке сплошной коллективизации поблёкнут и потеряются. Им невдомёк то, что очевидно для середняка Кузьмы: "В колхоз надо, по-моему, людей так сводить: какие работящие и имеют скотину - этих в один колхоз, бедноту - в другой, зажиточных - само собой, а самых лодырей на выселку, чтобы их ГПУ научила работать. Людей мало в одну кучу свалить, толку один чёрт не будет..."
Верно, только для этого нужно предоставить людям право кооперироваться добровольно. Но то, чего хотят от Островнова "устроители", не сбудется никогда - в административно-командную колхозную систему он не впишется. Тут противоречие неразрешимое: чтобы Яков Лукич и хозяином остался, и сделался бы ручным, управляемым, ниже ростом - это невозможно.
Чего хотел Островнов в жизни, ради чего "всю жизнь тянулся к богатству"? Думал окрепнуть, "сына учить в новочеркасском юнкерском училище, думал купить маслобойку.., думал возле себя кормить человек трёх работников.., открыв торговлишку, перекупить у неудачного помещика... полузаброшенную вальцовку... В думках тогда видел себя Яков Лукич не в шароварах из чёртовой кожи, а в чесучовой паре, с золотой цепочкой поперёк живота, не с мозолистыми, а с мягкими и белыми руками... Сын вышел бы в полковники и женился на образованной барышне, и однажды Яков Лукич подкатил бы за ним к станции не на бричке, а на собственном автомобиле..." Выражаясь популярно, мыслил он себя полезным обществу современным цивилизованным предпринимателем и уважаемым человеком - что в том плохого? Но Советская власть не дала развернуться Островнову в полную силу, "потому он и жил скучно, как выхолощенный бугай: ни тебе созидания, ни пьяной радости от него..."
Конечно, Островнов - враг Советской власти, он, как известно, враг-вредитель, да и вообще за ним числится ряд неблаговидных, аморальных и даже преступных поступков. Однако почему человек вступил в конфликт с системой? Послушаем-ка самого врага-вредителя:
"Вот зараз про себя вам скажу: вернулся я в двадцатом году из отступа... Вернулся к голому куреню. С энтих пор работал день и ночь. Продразвёрсткой в первый раз обидели товарищи: забрали всё зерно под гребло. А потом этим обидам и счёт я потерял. Хоть счёт-то им можно произвесть: обидют и квиток выпишут, чтоб не забыл. - Яков Лукич встал, полез рукой за зеркало и вытянул, улыбаясь в подстриженные усы, связку бумаг. - Вот они тут, квитки об том, что сдавал в двадцать первом году: а сдавал и хлеб, и мясу, и маслу, и кожи, и шерсть, и птицу, и целыми быками водил в заготконтору. А вот это окладные листы по единому сельскому налогу, по самооблогу и опять же квитки за страховку... И за дым из трубы платил, и за то, что скотина живая на базу стоит... Словом... жил я - сам возля земли кормился и других возля себя кормил. Хоть и не раз шкуру с меня сымали, а я опять же ею обрастал..."
Обидно Островнову: "Не будь гонения на богатых, я бы, может, теперь по моему старанию, первым человеком в хуторе был. При вольной жизни я бы зараз, может, свой автомобиль-держал!" (Дался ему этот автомобиль!)
Ну и как вы полагаете, может нормальный человек любить своего мучителя, который воли его лишает, грабит бессчётно, унижает, ставит на колени? Тут и Шолохов, отступая от своих художественных принципов, даёт откровенную лобовую ремарку: "Советская власть обижала Якова Лукича налогами и поборами десять лет, не давала возможности круто повести хозяйство, зажить богато - сытней сытого, Советская власть Якову Лукичу и он ей - враги, крест-накрест". Вот и разгадка: сначала "Советская власть Якову Лукичу", а уж потом "он ей". Это она раз за разом бьёт наотмашь и подняться не даёт, и за это уже он, не причинявший ей пока никакого вреда, пропитывается ответной враждебностью. Загнала его жизнь в угол, заставила огрызаться. Хотя по натуре Яков Лукич - и это подчёркивает писатель, - ну какой из него боец, ну какой в самом деле повстанец! - долготерпеливый обыватель, аккуратный налогоплательщик, трусоватый, не выносящий вида крови человек. Нет, это не Шолохов, а Советская власть кидает Островнова в объятия настоящим врагам, и он, став скорее заложником, чем пособником есаула Половцева, оказывается между молотом и наковальней.
Подпоручик Лятьевский говорит ему это откровенно: "А зачем ты, дура этакая стоеросова, связался с нами?.. Половцеву и мне некуда даваться... А вот ты?.. Ты, по-моему, просто жертва вечерняя. Эх, ты... Жук навозный!" И моментально "жук навозный", "жертва вечерняя" начинает оправдываться, что, конечно же, он не из каких-то там классовых или идейных соображений, а из одной только безвыходности положения: "Так житья же нам нету!.. Налогами подушили, худобу забирают, нету единоличной жизни, а то само собою, на кой вы нам ляд... и нужны. Я бы ни в жизню не пошёл на такой грех!"
Островнов в убийстве Хопровых участвует, старуху-мать заморит единственно из страха разоблачения. В том, что колхозников заработком ущемляет, тоже никакого специального плана - тем более не себе же в карман! Из общественных кладовок тянет - на то и завхоз - святое дало. Он, конечно, заворачивает всем колхозным хозяйством по-своему, однако нет его прямой заслуги в том, что, по словам кузнеца Шалого, Давыдов "в колхозе не председатель, а так, пришей-пристебай", что он "свою власть из рук выронил, а Островнов поднял". А из непосредственного вредительства числятся за Яковом Лукичом во всём романе фактически только обмороженные быки. Предводители сопротивления нисколько не обольщаются по поводу личных вредительских достоинств своих подручных, да и по поводу явления в целом. Одноглазый подпоручик - не случайно Шолохов наделяет его склонностью "к объективной оценке действительности" - форменно потешается, смущая Якова Лукича и "цинически подмигивая" доморощенному злодею: "Разваливаешь колхоз?.. Какими же ты методами работаешь?.. Ведь ты же диверсионер... Ну что ты там делаешь? Лошадей стрихнином травишь, орудия производства портишь или что-либо ещё?" Но "диверсионеру" не до шуток, ему тут же "захотелось пожаловаться на то, как болеет он душой, одновременно строя и разрушая обобществлённое хуторское хозяйство..." То-то и оно, что хозяйское нутро, веками формировавшаяся созидательная направленность человека от земли мешают ему и вредительствовать-то путём.
Яков Лукич - враг-вредитель - на грош убытка колхозу приносит сотню прибыли. По его инициативе обустраиваются тёплые базы, начинается сооружение сети накопительных прудов, он уговаривает колхозников загатить Дурной Лог, из года в год размывавший богатые земли, доказывает выгодность хуторского кирпичного заводика... Так и суждено этой "жертве вечерней" разрываться между большевистскими мечтателями и белогвардейскими авантюристами. Мечтатели думают, приручив хозяина, его руками "в год перевернуть деревню", то есть дать стране хлеб. Авантюристы хотят его руками задушить Советскую власть. И тем, и другим Яков Лукич нужен только как "человеческий материал", как средство достижения своих целей. Хозяин как таковой - хлебороб, личность, самоценная человеческая единица - не интересен ни тем, ни другим.
Но не суждено сбыться мечтам коммунистов, обречена на провал и повстанческая авантюра.
Коммунисты промахнулись с самого начала, ещё когда в своем манифесте поставили варварскую задачу перековать "жуков навозных" в работников сельскохозяйственных фабрик. Пролетарий Давыдов, прибывший для этого в деревню, сразу же встал в тупик - не от своего бессилия переломить или подчинить людей, а от неспособности понять их. "Упорное нежелание большинства середняков идти в колхоз, несмотря на огромные преимущества колхозного хозяйства, было ему непонятно... Хутор был для него как сложный мотор новой конструкции, и Давыдов внимательно и напряжённо пытался познать его, изучить, прощупать каждую деталь, слышать каждый перебой в каждодневном неустанном, напряжённом биении этой мудрёной машины..." Но случайно ли Шолохов использует именно такой образ или подсказывает, насколько сильно заблуждается Давыдов, рассчитывая овладеть "мудрёной машиной"? Ведь механическим путём это так же невозможно, как Любишкину стать хозяином или как научиться сочинять стихи. Именно полное непонимание и игнорирование тонкой, хрупкой творческой природы хлеборобского труда, личностного, почти что интимного его характера, ничего не имеющего общего с работой на промышленном предприятии, и есть смертоносный стержень разрушительного процесса, плоды которого мы сегодня пожинаем.
Пожалуй, самый важный урок "Поднятой целины" состоит как раз в том, что никакие враги Островновы не способны навредительствовать колхозному строю больше, чем он сам, больше, чем колхозная уравниловка, обезличка, администрирование, отчуждение человека от средств производства.
В Гремячем колхоз ещё только образуется, самая созидательная пора, а Майданников примечает: "Трудно будет... Видал вон: трое работают, а десять под плетнём на прыципках сидят, цигарки крутят". Ещё только свозят в общий котёл личное добро, а сын бедняка Семёна Куженкова, перевернув сани с сеном, на упрёки Майданникова и Ушакова огрызается: "Оно теперича не наше, колхозное". Через короткое время Майданников снова поминает этого парня недобрым словом: "Вчера дежурил Куженков, коней сам не повёл поить, послал парнишку; энтот сел верхи, погнал весь табун к речке в намёт. Напилась какая, не напилась - опять захватил в намёт и - до конюшни". Спустя месяц уже Куженков-родитель отравил негодной кормёжкой всех лошадей... Да одни эти Куженковы, без злого умысла, так, от лени и небрежности, навредительствуют в колхозе столько, что Якову Лукичу и не снилось. "И никому не скажи супротив, оскаляются: "Га-а-а, тебе больше всех надо!"" - досадует Майданников.
Давыдов, человек в деревне новый, никак не возьмёт в толк переживаний Майданникова, успокаивает его: "Ты не волнуйся. Ты поспокойнее. Всё в наших руках, всё оттяпаем, факт! Введём систему штрафов, обяжем бригадиров следить под их личную ответственность". Он по наивности предполагает внедрить здесь заводскую систему контроля. Но это не конвейер, как справедливо заметил ещё на первом собрании догадливый середняк Ахваткин: "Один больше сработает, другой меньше. Работа наша разная, это не возля станка на заводе стоять... Иван моих быков перегнал, а я его коней недоглядел... Тут надо милиции жить безысходно". Ну, если и не милиции, то уж бригадиру-надсмотрщику - определённо. Хотя и он зачастую оказывается в тупике: "Ничего не выходит! Осталося у меня к труду способных двадцать восемь человек, и энти не хотят работать, злодырничают. Никакой управы на них не найду... Как, скажи, они сроду за чапиги не держались! Пашут абы как. Гон пройдут, сядут курить, и не спихнёшь их".
Ничего удивительного - люди не видят смысла выкладываться. Конечно, чтобы их подстегнуть, введут нормо-смены, тоже от корня начала сомнительные. И вот уже Атаманчуков пашет на дожде, ярмом протирая быкам шею до крови, а Майданников жалуется: "Он говорит: "Не мои быки, колхозные!" Атаманчуков оправдывается: "Мне надо норму выпахать, а ты мне препятствуешь... У хозяев нельзя, а в колхозе надо!.. план надо выполнять! Дождь не дождь, а паши".
Вот оно, любимое: план любой ценой. План - колхозникам, план - колхозу. И вскоре уже сам Давыдов слышит в свой адрес: "Вам лишь бы план вовремя выполнить, а там хучь травушка не расти. Дюже вам снилась наша скотинка, так я тебе и поверил! На провесне семена в Войсковой возили со станции - сколько быков по дороге легло костьми? Не счесть!.. Ты норовишь перед районным начальством выслужиться, районное - перед краевым, а мы за вас расплачивайся. А ты думаешь, что народ ничего не видит? Ты думаешь, народ слепой? Он видит, да куда же от вас, таких службистых, денешься! Тебя, к примеру, да и таких других, как ты, мы сместить с должности не можем? Нет! Вот вы и вытворяете, что вам на ум взбередёт..." И хотя сказано это Устином Рыкалиным в ссоре, однако в его словах горькая правда, пусть и не вся она пока относится лично к Семёну.
Где окриком приходится людей подстёгивать, где командой, где наказанием, - иных стимулов на горизонте не видно. И такие становятся колхозники беспомощные, что Давыдова это выводит из себя: "Катися от меня к чёртовой матери!.. Что это за привычка: чуть что - в правление. "Товарищ Давыдов, плуг сломался!", "Товарищ Давыдов, кобыла заболела!.." Когда вы научитесь собственную инициативу проявлять?" Никогда, Давыдов, не станут люди инициативными под таким сверхчутким детальным руководством!
А сколько развелось в колхозе бюрократизма, какое бумаготворчество! Пропал председатель! "По сути целые дни он тратил на разрешение обыденных, но необходимых хозяйственных вопросов: на проверку составляемых счетоводом отчётов и бесчисленных сводок, на выслушивание бригадирских докладов, на разбор различных заявлений колхозников, на производственные совещания, - словом, на всё то, без чего немыслимо существование большого коллективного хозяйства". Так, может, и не нужно-то оно такое - "большое коллективное"?
Время идёт, Давыдов барахтается в колхозном водовороте, по-прежнему не разбираясь в его механике. Но что до таких, как Кондрат Майданников, толковых и совестливых хозяев, то у них от всего этого колхозного беспорядка буквально сердце разрывается.
Майданников в романе фигура как бы парная Островнову. Они оба хозяева - по материальному достатку и по природной склонности, обоих Советская власть давила и обижала. Кондрата поменьше, поскольку с него меньше можно было взять. По-видимому, это последнее, а также красноармейское прошлое и романтическая натура толкнули его в решающий момент не к врагам Советской власти, а к большевистским мечтателям. Именно на примере Майданникова Шолохов показывает, насколько мучительна и бессмысленна эта жертва. Кондрат ночами не спит, думая об общественном, болея о нём, как о личном.
Так же как Нагульнов из чисто идейных соображений изуродовал себе жизнь, Кондрат Майданников будет по той же причине мучиться в тисках колхозной системы, но служить ей верой и правдой. Но дед Щукарь, которому под предлогом его придурковатости Шолохов позволяет среди чепухи изрекать иногда сермяжную правду, разоблачит-таки Кондрата: "Он мелкий собственник, и больше вы из него ничего не выжмете, хучь под прессу его кладите! Макуха... из него выйдет, а коммунист - ни за что на свете!" И то правда, никогда не перековаться Майданникову согласно манифесту в просто наёмного сельскохозяйственного работника, быть ему до смерти хозяином и за то страдать. Он и сам это понимает, но вот что трагичнее всего - великое достоинство считает непростительной слабостью: "Я зараз в колхозе, а об своём добре хвораю... Раз я ишо не отрешился от собственности, значит, мне и в партии не дозволяет совесть быть". Бедный Кондрат, заморочили человеку голову идейные бойцы - не от собственности он не отрешился, а от совести. Вот когда такие, как он, и крестьянской совести лишатся, тогда всё - это и будет "развитой социализм".
В деревне замечательные качества Майданниковых останутся невостребованными, и жизнь будет одного за другим выталкивать талантливых людей в город. Незавидна даже исключительно редкостная судьба конкретного Кондрата Майданникова, выбившегося в председатели колхоза. Суждено ему всё с тем же пылом и с тем же малым результатом сражаться с бюрократической районной машиной, охраняя колхоз от чиновничьей глупости и произвола. И будет он балансировать, грубо говоря, между орденом и тюрьмой.
Теперь о горе-повстанцах. В том, что руководители так называемого "Союза освобождения Дона" - авантюристы, а вся их затея не стоит выеденного яйца, Шолохов не сомневается ни минуты. Советская власть, мощная всеподавляющая система, какой она предстаёт в "Поднятой целине", не могла быть свергнута изнутри. Трезвомыслящий одноглазый подпоручик (кстати, глаз ему некогда на допросе выбил ударом кулака чекист) с самого начала понимает, что "шансов на победу прискорбно мало... Одна сотая процента, не более!" Действительно, когда дошло до дела, оказалось, что у Половцева, не первый год вербующего казаков, всего-то около двухсот активных штыков или сабель.
Последнее перед восстанием совещание заговорщиков, описанное откровенно фельетонными красками, подошло к концу. Пути назад нет, адская машина запущена. Именно в этот момент, подчёркивая ничтожность происходящего, невсамделишность надвигающейся катастрофы, Шолохов неожиданно сообщает на полном серьёзе: "И ещё одно трагическое происшествие случилось в этот день: в колодце утонул козёл Трофим..." Для системы угроза вооружённого восстания Половцевых так же несущественна, как для хутора - гибель старого козла.
Ещё менее вероятно, чтобы "Союз освобождения Дона" - как мощная разветвлённая политическая контрреволюционная организация, корни которой тянулись бы в Москву и достигали зарубежья, - был в действительности возможен, а не возник, как пропагандистский миф наподобие пресловутой Промпартии.
Но то, что Советская власть не спустила непокорным и вслед за несостоявшимся мятежом "широкой волною прокатились по Азово-Черноморскому краю аресты", уже не мифы, а реальность. Как подлинна и трагедия, разыгравшаяся в последующие годы на Дону, когда волны кровавых расправ и неслыханных репрессий обрушились на взроптавших крестьян. Однако уже из "Поднятой целины" совершенно очевидно, что недовольство хлеборобов не несло в себе никакой самостоятельной политической идеи и произрастало целиком из неприятия варварской бездумной экономической политики. Очевидно, что не обстоятельства, а она сама, система, изначально виновата, порочна, дефективна и что, если и дальше вокруг будет тишь да благодать, всё равно на этой бездарной безрадостной почве путного ничего не вырастет.
Оказался жертвой системы и роман Михаила Шолохова. Теперь, наконец, хочется верить - "Поднятая целина" обретёт настоящего читателя, который её поймёт, по достоинству оценит и реабилитирует. (c) Ирина Коновалова
Роман Михаила Шолохова «Поднятая целина» является одним из первых произведений, рассказывающих об установлении власти Советов рабочих и крестьян на донских землях.
Описываемые в романе события имеют место в период, охватывающий январь-сентябрь 1930 года, тяжелое время расцвета коллективизации, когда рушились старые нормы и традиции и зарождались новые.
Роман был высоко отмечен представителями советской власти и удостоен высшей награды того времени — Ленинской премии 1960 года. Писалась эта книга, состоящая из двух частей, на протяжении нескольких десятилетий, и по популярности среди всех произведений Михаила Шолохова она занимает второе место после «Тихого Дона».
(Иллюстрации Ореста Верейского - советского графика-иллюстратора )
Первый том романа был написан Шолоховым в 1932 году, опубликован в журнале «Новый мир» тогда же. Он был принят публикой как окончательное, завершенное произведение, тогда как Шолохов работал над второй частью, которая, к сожалению, была утрачена в ходе войны, во время бомбежки его родного дома в станице Вешенской. В 50-х годах Шолохов вновь приступает к написанию второго тома «Поднятой целины», который был закончен и опубликован в 1959 году. Данное произведение, как говорил сам автор, было создано «по следам горячих событий», ведь сам Шолохов, занимавший в те времена должность продинспектора в одной из донских станиц, принимал в коллективизации непосредственное участие и не понаслышке знал как это происходило. Поэтому он и сумел так глубоко и ярко изобразить весь трагизм того времени в своем романе, который смело претендует на звание достоверного репортажа, рассказанного с места событий его непосредственным участником.
Повесть начинается с приезда на донской хутор Гремячий Лог коммуниста и участника движения 25-тысячников, бывшего моряка и рабочего Ленинградского завода семена Давыдова, задание которого организовать на хуторе колхоз. В тот же день на хутор тайно приезжает бывший есаул царской армии Половцев для организации восстания казаков против власти Советов. Дальнейшее развитие сюжетной линии посвящено истории организации колхоза на хуторе во главе с приехавшим представителем советской власти Давыдовым, помогают ему в этом деле глава местной партийной ячейки Макар Нагульный и председатель хуторского сельсовета Андрей Разметнов и другие жители хутора, поддерживающие советскую власть (хуторские бедняки и простые крестьяне Любишкин, Дубцов, Майданников).
Активно противостоят новой власти ярые контрреволюционеры и приверженцы старого режима — бывшие белые офицеры Половцев и Лятьевский, а также их подручные: местный богач яков Лукич Островнов, церковный староста Лапшинов, крестьяне-единоличники Атаманчуков и Банник, раскулаченный бандит Тимофей Рваный.
Меньше чем за год, преодолев все трудности, поборов недоверие крестьян-середняков, победив вредительство и бесхозяйственность, Давыдов и его сподвижники организовывают колхоз, в котором он становится председателем. Свято веря в идеи социализма, Давыдов собирает крестьян в колхоз, борется с кулаками и в конце романа погибает, как и его товарищ, Макар Нагульнов от рук белогвардейцев, организовавших заговор против советской власти.
Произведение заканчивается на трагической ноте, хотя в книге есть и комические эпизоды с участием такого веселого и хитроумного персонажа как дед Щукарь, а также описание личной жизни главных героев (романы непутевой жены Нагульнова Лушки, любовь к Давыдову молодой девушки Вари, отношения с женщинами председателя сельского совета Разметнова).
Одной из главных сюжетно-композиционных особенностей романа «Поднятая целина» является его многогеройность. В данном произведении в отличие от романа-эпопеи «Тихий дон» этого же автора, в котором при большом количестве персонажей центральное место все же отводится главному герою, Григорию Мелехову, все строители новой жизни на дону (Давыдов, Разметнов, Нагульнов) являются, по сути, равноправными героями.
Семен Давыдов - обычный рабочий, бывший матрос, участник движения 25-тысячников, целиком и полностью верный идеалам социализма и имеющий задание провести коллективизацию на хуторе Гремячий Лог. С первых же страниц романа Шолохов показывает его умение быстро ориентироваться в различных ситуациях, быстро сходиться с людьми и понимать мотивы их поступков. Постепенно по ходу развития сюжета автор показывает его положительные качества (скромность, отзывчивость, простота, доброта, гуманизм), которые помогают ему быстро завевать уважение жителей хутора, для них он достаточно быстро становится своим человеком. В кровавом противостоянии с противниками коллективизации он ведет себя как стойкий и мужественный боец, имеющий аналитический склад ума и благородную душу.
Макар Нагульнов - секретарь партийной ячейки на хуторе имеет сложный характер. Автор изображает его как человека всецело преданного идеям революции, он отличается твердостью, решительностью, и в то же время непосредственностью и добротой. Люто ненавидя владельцев частной собственности, не желающих вступать в колхоз, Макар допускает некоторые перегибы, за что его исключают из партии, это он воспринимает очень трагично и всеми силами добивается своего восстановления, потому что не представляет свою судьбу, оторванной от судьбы народа и советской власти.
Андрей Размётнов - председатель хуторского сельсовета, обладает более спокойным и уравновешенным характером, чем Нагульнов, точно также он предан делу революции, также как его товарищи он живет жизнью колхоза и крестьян, готов, как и они, отдать за правое дело построения социализма свою жизнь и все что у него есть. Автор показывает его трогательную верность трагически погибшей жене, способность проявлять жалость и сострадание даже к врагам революции (он хотел отомстить за смерть жены одному из обидчиков, но отступился от задуманного, пожалев его детей).
Главный антигерой романа «Поднятая целина» бывший есаул и белогвардейский офицер Александр Половцев, один из участников антисоветского заговора. Еще со времен Первой империалистической войны Половцев был известен как жестокий и безжалостный офицер, плохо относившийся к своим подчиненным, сейчас это сильный и опасный враг советской власти, готовый ради своей цели на многие кровавые жертвы. Описывая его черты лица, Шолохов для того чтобы раскрыть его звериную сущность использует эпитеты, более подходящие животному, чем человеку: «волчий склад черепа», «страшные, неподвижные зрачки», "хрящеватые, как у зверя уши». Простой народ для него равносилен табуну овец, который он без сожаления прирежет, если ему будет так нужно.
Период жизни донского казачества, отображенный в романе «Поднятая целина» отличается особым драматизмом и трагичностью, что проявляется в мыслях и поступках людей, вовлеченных в эти события. Автор, используя изображение таких массовых сцен как собрание по поводу организации колхоза, хуторские сходки, процесс раскулачивания, бабий бунт по поводу возвращения семенного фонда раскрывает «народное мнение» и его виденье того или иного вопроса.
Эти массовые сцены являются одной из главных особенностей произведения, и с их помощью выражается духовное настроение народа на определенном этапе его духовного развития. Описание многоликости и разнохарактерности народной массы выполнено автором с большой художественной силой, неоднородные отношения между группами людей вызывают различные жаркие споры, яркие реплики, когда драматического, а когда и комического характера.
Это живое и яркое общение между различными группами населения, помогает видеть разносторонность, многоцветность и объемность представителей русского народа. Масштабные массовые сцены это своеобразные узловые точки, которые помогают развивать сюжетную линию и раскрывать в полной мере процесс роста самосознания обычных крестьян.
Роман «Поднятая целина», рассказывающая о глубине трагической судьбы народа в период коллективизации, после его прочтения не оставит ни одного читателя равнодушным. Это произведение лучше и ярче любого учебника истории расскажет нашим внукам и правнукам как их предки выстрадали своим потом и кровью новую жизнь, как дорого они за это платили,одвая за общее благо жизнь, как свою, так и своих близких.
Роман М. А. Шолохова «Поднятая целина» повествует о трагических страницах, нашей истории, о времени «великогоперелома», о судьбе крестьянства в период насильственной коллективизации, проводимой советской властью. В своем произведении Шолохов постарался воссоздать события, которые происходили на Дону в начале тридцатых годов XX века. Это было нелегкое время, когда сама «жизнь, - как пишет автор, - в Гремячем Логу стала на дыбы, как норовистый конь перед трудным препятствием», и разобраться в происходящем совсем не просто. Название произведения отражает символику того времени: поднятая целина - это метафора, которая определила содержание романа: плуг вздыбил и опрокинул дерновину на полях хутора Гремячий Лог, а лемехом революции перепахиваются людские судьбы.
Первый том «Поднятой целины» (1932) М. Шолохов создает по горячим следам коллективизации, работа над вторым томом окончательно была завершена в 1940 году. Партия послала на помощь селу двадцать пять тысяч передовых представителей рабочего класса. Семен Давыдов, один из «двадцатипятитысячников», приезжает в Гремячий Лог в качестве уполномоченного проводить сплошную коллективизацию и нещадно бороться с «врагом-кулаком». Но Давыдов приезжает в хутор не один. Одновременно с ним, хотя и тайно, в Гремячий Лог приезжает есаул Половцев и тоже в связи с постановлением о сплошной коллективизации. Но если Давыдов приезжает, чтобы помочь в организации колхоза, то контрреволюционер-подпольщик, казачий офицер Половцев преследует цель прямо противоположную. Он приезжает, чтобы помочь организовывать в Гремячем Логу « Союз освобождения родного Дона», деятельность которого направлена на то, чтобы помешать колхозному строительству. Половцев понимает, что если у мужика, у казака всерьез начнут отнимать нажитое им своим горбом добро, то хозяйская душа этого не вынесет, казак пойдет на все, чтобы отстоять то, что имеет, в чем заключается вся его жизнь, и поднять его на восстание будет не сложно.
По сути своей и Давыдов, и Половцев - чужие деревне люди. Они собираются вмешаться, нарушить устоявшееся веками течение жизни, мало что зная о ней, мало ее ценя и мало уважая ее законы. Но каждый из них воодушевлен своей идеей и собирается идти до конца. Коммунист Давыдов и белогвардеец Половцев олицетворяют, таким образом, крайние полюсы борьбы, развернувшейся на Дону в 30-е годы. Попытки собрать людей в колхоз и в «Союз освобождения» как бы взаимно исключают друг друга, выявляя беспочвенность и противоестественность и того и другого предприятия. Характерно, что бумага, которую должен подписать вступивший в в Союз освобождения родного Дона» Яков Островнов, очень напоминает заявление о вступлении в колхоз: «Обязуюсь беспрекословно слушаться своих начальников и командиров. Обязуюсь свое достояние принести на алтарь православного отечества. В чем и подписуюсь».
В своем произведении М. Шолохов старался быть объективным, он не хотел, чтобы его герои выглядели «плакатно и примитивно», поэтому как строители новой жизни, так и враги советской власти показаны в разных ситуациях, отражающих разные стороны их характеров. Вот, например, каким перед нами впервые предстает Половцев: «Приезжий снял башлык и белого курпяя папаху, обнажив могучий угловатый череп, прикрытый редким белесым волосом. Из-под крутого, волчьего склада, лысеющего лба он бегло оглядел комнату и, улыбчиво сощурив светло-голубые глазки, тяжело блестевшие из глубоких провалов глазниц, поклонился сидящим на лавке бабам». Что-то угрюмо-тяжеловесное и зловещее ощущается в Половцеве. И это не случайно. Где Половцев, там льется кровь, готовятся убийства и диверсии, он вдохновитель мести и преступлений. Вспомним, как он выходит из себя, когда ему рассказали о распределении среди бедноты кулацкой одежды. Он гневно кричит, что по весне перережут всех, кто принимал в этом участие. В то же время в разговоре с Яковом Лукичом Половцев вспоминает, как в детстве до смерти засек укусившего его щенка и как потом с самим Половцевым сделалась истерика от жалости к животному. С тех пор Половцев не любит собак, но, по его словам, любит кошек и маленьких детей. Таких противоречий в характере есаула много.
Как бы там ни было, Половцев - смелый и умный враг. Он бесстрашно появляется в хуторе, зная, что за ним по пятам следуют работники государственной безопасности, смело идет на такой шаг, как убийство Хопрова. Он хорошо разбирается в людях, подобных Островнову, знает, как привлечь их на свою сторону. Он бесстрашно встречается с людьми, зная, что один противостоит множеству. Характерна в этом отношении следующая сцена. Половцев вместе с Островновым отправляются на тайную сходку, где собираются сочувствующие белому движению крестьяне. Половцев сообщает собравшимся, что ждать осталось недолго и что выступление назначено на завтра. Крестьяне отвечают, что они сомневаются, сообщают, что вышла газета со статьей Сталина о перегибах в коллективизации. Они говорят, что раньше думали, будто приказ такой идет из центра, а теперь выясняется, что это местное начальство творило беззаконие. Поэтому их «пути-дорожки» с Половцевым теперь разошлись. Крестьяне также высказывают сомнение, что иностранцы, от которых Половцев обещает помощь, окажутся лучше коммунистов и что их « потом с родной земли; силой … придется выволакивать». Собравшиеся требуют назад свои расписки. В ответ на это Половцев выхватывает наган и кричит, что будет всех расстреливать как предателей. В других станицах казаки также отмазались восставать, и Половцев ругает казаков за то, что они не понимают, что статья Сталина - лишь маневр и подлый обман. Есауя преследует свою цель и на пути ее достижения проявляет упорство и смелость.
Половцеву не откажешь в природном уме, решительности, готовности погибнуть за свои идеалы. Но тем разительнее удивительная легкость, с какой он выдает в конце романа всех своих сообщников, понимая, что все равно будет расстрелян.
Характер Семена Давыдова, на стороне которого находятся авторские симпатии, также сложен и противоречив. В прошлом матрос Балтийского флота, Давыдов брошен партией на строительство новой жизни прямо от станка Путиловского завода. Перед ним стоит вполне определенная задача: организовать в Гремя-чем Логу коллективное крестьянское хозяйство, активно бороться со всевозможного рода уклонистами; спуску кулакам не давать, но в то же время не отпугнуть середняка неоправданно завышенными требованиями. Коммунист Давыдов воспринял линию партии на кооперацию как свое личное, кровное дело и направил на выполнение поставленной задачи все свои силы.
О деревенском труде Семен Давыдов имеет весьма смутное представление, зато воодушевленный приказом партии и вооруженный райкомовскими инструкциями, готов вести активную борьбу с врагом-кулаком, образ которого сложился у него из газетных статей и агитационных листков. Давыдов с легкостью навешивает политические ярлыки своим оппонентам, которые пытаются хоть как-то сдержать его «коллективизаторский» пыл, учитывая непростой «текущий момент». Как человек, преданный идеям социализма, Давыдов уже после первого знакомства с секретарем райкома Корчжинским - чиновником и бюрократом - испытывает к нему неприязнь. Уравновешенный, рассудительный Давыдов не может одобрить и крайности экспансивной натуры коммуниста Макара Нагульнова, в прошлом лихого кавалериста, пытающегося и в новое время действовать методами эпохи гражданской войны.
Несмотря на беспрерывно ведущуюся беспощадную классовую борьбу, на хуторе ни на минуту не останавливается возглавляемое Давыдовым созидание новой жизни. И если сначала жизнь на хуторе он сравнивает с мотором сложной конструкции, то вскоре убеждается, что реальность намного сложнее: «Хутор потрясали события, каждый день приносил Давыдову новые неприятности».
Приближалась весна, пора сева, а нерешенных проблем становилось все больше. Но в этой ситуации проявились как раз лучшие качества большевика: его организаторские способности, мужество, твердость, выдержка, умение ответить шуткой на проявление несознательности исвоеволия.
